Послежизние

(Хронология событий)


С блаженных своей туповатостью советских времен СМИ изображают наркоманов некими монстрами, за дозу готовыми съесть своих детей и родителей. Именно с тех времен существует неузаконенная, но живучая категория "наркозапачканных" - людей, любым образом упомянутых в делах, связанных с наркотиками.

Эта категория людей всегда находится в центре пристального внимания правоохранительных органов. На них удобно списывать нераскрытые преступления, их легко запугать и заставить делать противозаконные вещи, в конце концов, их в любой момент можно обыскать якобы по "оперативным данным", найти следы наркотических веществ на заброшенной в угол или даже подброшенной посуде. Существуют отработанные приемы, использующие "дырки" в законе и черные провалы в общественном сознании. Например, при обысках невыгодно находить известные наркотические препараты, которые есть в специальном перечне. Лучше найти новинку, для которой в перечне еще не установлена величина минимальной дозы; превышение ее ведет к уголовной ответственности за распространение. Достаточно в этом случае найти следы препарата или сырья, из которого его можно изготовить, и клиент созрел - статьи 309-310, по первости условное наказание (если раскается), а уж потом можно наезжать на всю катушку.

Нет, я не собираюсь восхвалять или оправдывать наркоманов. Даже из самой чистой, незапятнанной души средства, изменяющие сознание, извлекают порой страшное и непостижимое, подавляют волю, убивают саму основу человеческой этики. Один видавший виды человек сказал мне – «Никогда не верьте человеку из системы»*

*Под «системой» подразумеваются люди, некоторое время систематически принимавшие наркотики.

Невероятное напряжение всех сил, душевных и физических, требуется для того, чтобы преодолеть эту болезнь, отказаться от приема наркотиков. Это случается крайне редко, и всегда с участием третьих лиц – медработников, друзей, родственников, других людей, прошедших через ужас «ломки» – синдрома отмены наркотических препаратов. Во всяком случае, считается редко, – эти факты не принято афишировать. Но сегодня я уже знаю четверых, нашедших в себе силы покончить с дурманом. Одна из них – моя дочь.

В противовес преступной системе производства, сбыта наркотиков, втягивания подростков и юношей в безвозвратную пропасть существуют общественные организации и объединения людей, активно борющихся против мирового наркотического зла, его последствий.

С одной из таких организаций судьба в 2001 году свела мою тяжело больную дочь. К этому времени у нее был опыт приема наркотических препаратов, что она тщательно и успешно от меня скрывала. Женщина под псевдонимом Лана обратила на нее внимание, провела с ней работу… Не знаю, какие ей удалось найти слова, но я, вместе с персоналом больницы, где она лежала с жалобой на воспаление почек, был свидетелем чудовищного самонасилия, непонимаемых другими ее страданий синдрома отмены.

С этого момента началось духовное возрождение Ольги. Восстановились забытые привязанности, она вернулась к поэзии, рисованию, переводу с английского, журналистской деятельности. Она была трогательно нежна и заботлива с нами, добивалась лекарств для мамы, бегала с бумажками и добилась для нее переоформления пенсии. Появились случайные, но иногда весьма существенные заработки. Никогда не забуду, как она со счастливым и изумленным лицом принесла на хранение матери первые деньги для покупки новой стиральной машины и сказала: «Боже мой, я могу зарабатывать!»

К сожалению, деньги эти ушли на оплату услуг недобросовестного, много обещавшего адвоката, который готовил защиту на суде первой инстанции.

Много позже, когда пришла молодая девушка, вызвавшаяся одеть перед кремацией ее нагое, страшное, предельно истощенное тело, с незакрытыми глазами, которое отказались одевать работники морга, я узнал от нее, что после возрождения Ольги минимум двое несчастных подруг с ее помощью отказались от приема «средств, изменяющих сознание». Она брала на месяц их под свою опеку, запирала в квартире, кормила и поила, и непрерывно говорила обо всем на свете, о своей короткой и беспорядочной жизни, о счастье материнства, о байдарочном походе в Карелию, в который я брал ее однажды, о странствиях хиппи, о музыке, ставила пластинки и записи, читала стихи и книги, которых всегда было огромное множество в нашем и ее доме… не знаю, о чем еще говорила моя дочь. Но эта девушка, Катя, старшекурсница престижного ВУЗа, стоявшая на краю, вернулась к трезвой жизни, продолжила цепь выздоравливающих. Это произошло в сентябре 2002 г.

Горькая неудача постигла Олю с ее подругой, Женей Голицыной, некогда очаровательной, трогательно ее любившей, которую она пыталась таким же способом спасти от запойного алкоголизма. Об этом мы знали. «Боже мой, - говорила Оля, сколько сил и времени я на нее убила!» Женя покинула этот мир еще раньше ее, кажется, в ноябре 2003, когда некому было ей помочь.

Не удалось ей помочь и Сашке Я., совершенно опустившемся и обокравшем ее после ареста. Пока она была на свободе, он не пил, готовил ужин к ее приходу, она помогла устроиться ему на работу, называла своим телохранителем, помогла прилично и со вкусом одеться. Когда ее арестовали, он был в отчаянии, порывался бежать что-то делать, упрекал ее в безумном романтизме, излишнем доверии к людям, нас в бездействии… Но с ее арестом из него как будто вынули стержень, он стал обманывать нас, впустил в Олину квартиру постояльцев, продал два мобильных телефона – ее и свой, купленный ею для него, целыми днями похмельно спал и лгал, что работает «на фирме», занимается компьютерным дизайном.

Бросившие прием наркотиков никогда не называют себя выздоровевшими, называют выздоравливающими. Они помнят о том, что надолго, возможно, на всю оставшуюся жизнь, остаются в "группе риска". Впрочем, эти люди, как правило, и родились кандидатами в нее. Творческая жилка, неуемное любопытство, холодок риска - именно эти побудительные причины наркомании заложены в характер генетически.


Что же произошло?

Еще с весны 2002 года она не раз говорила мне о том, что работники ОБНОН Соломенского района Н…кий и Т…ев предлагают ей торговать конфискованным ими же эфедрином, обещая «крышу, большие льготы», участие в доходах. Мы не решились обратиться в компетентные органы, не имея возможности доказать обвинение и справедливо опасаясь мести «этих хорьков», как за месяц до смерти писала дочь.

Шел срок условного наказания, данного дочери за хранение и распространение наркотических средств. (Летом 2001 г. живший у нее человек, уйдя из дома, оставил на видном, возможно, условленном месте посуду, содержавшую то ли следы сырья, как принято называть в специальной литературе, прекурсора, то ли готовую дозу наркотического средства. Поскольку это было у нее в квартире, дочь безусловно приняла на себя всю вину, боясь мести со стороны жильца или его брата, в которых она уже почувствовала явных уголовников).

По мере приближения к концу срока условного наказания контакты с ОБНОН участились. Н…кий и Т…в периодически наведывались к ней во двор, встречали ее, когда она ежемесячно ходила отмечаться в надзор, и боже мой, наивная, она сама заходила в ОБНОН похвастаться успехами, напоминала о себе, даже приглашала на персональный творческий вечер, который должен был состояться 25 апреля в доме актера. Последний звонок к ней из ОБНОН был 12 апреля. Н…кий поздравил ее с днем космонавтики и спросил: «Ну, как, Олечка, будем работать?» Раздраженная ранним звонком, в некоторой эйфории от своих (возможно, несколько преувеличенных ею) успехов, она ответила самыми грубыми из известных ей слов. «Ну, пеняй на себя…» - сказал Н…кий.

14 апреля 2003 г., уйдя от нас (а она бывала у нас каждый вечер, ужинала, с хохотом рассказывала о своих делах, планах, встречах, тормошила сына, рисовала прелестные миниатюры), Ольга с беспокойством позвонила нам и сказала, что на АОНе одиннадцать звонков, которые она определила как звонки из ОБНОН. Она сказала, что перезвонит туда. Минут через 20 она позвонила снова и сказала, что сидит в наручниках. Я бросился к ней домой и застал ее в халатике, в присутствии трех оперативников во главе с Е. Марценюком. Мне показали постановление о розыске ее по старому адресу (в конце 2001 г. она поменяла квартиру на меньшую, красиво отремонтированную, на первом этаже соседнего дома, чтобы по возможности оборвать нежелательные связи и знакомства). Розыск проводился за разбой, якобы учиненный пьяной Ольгой 7 ноября 2002 г…

Небольшое отступление. Когда я многим и многим работникам правоохранительных органов объяснял, что Ольга НЕ ПИЛА, НИКОГДА, НИЧЕГО АЛКОГОЛЬНОГО, ВСЮ ЕЕ ЖИЗНЬ, я встречал в лучшем случае снисходительное пренебрежение, в худшем – оскорбительное недоверие, ты, мол, ее защищаешь всеми силами, но знай же меру. Славянское ухо категорически не могло воспринять этот факт. Не берусь объяснить, но знаю, что лет пятнадцать назад она выпила фужер шампанского, и на фоне принимавшихся ею тогда тяжелых нейролептиков у нее был тяжелейшая реакция, с судорогами и бредом, о котором она никогда не рассказывала, а мы старались не напоминать. И больше она никогда не пила. Тому есть многочисленные свидетели, друзья давно перестали предлагать ей выпивку. Помню, что на дне рождения матери на мои уговоры попробовать драгоценный мускат Красного Камня, она, сначала смеясь, потом резко оттолкнула мою руку.

…Мне было непонятно, зачем ее разыскивать, ведь Ольга ежемесячно ходила отмечаться в надзор, носила туда характеристики из ЖЕК. Такое же удивление выразил и один из оперативников помоложе, за что Марценюк резко его оборвал.

Они хотели ее непременно в халате и в наручниках везти в РОВД. Большого труда стоило убедить Марценюка дать ей возможность переодеться.

В райотдел я поехал вместе с ними. Очень озадачило меня странное поведение Марценюка. Молчавший всю дорогу, войдя в райотдел, он оживился и сказал: «Ну вот, там - (показал) – обезьянник, следователь – в 213 –ой (потом оказалось, в 212), а мы пойдем в 403» (если я не ошибаюсь). Когда я хотел войти вслед за дочерью, Марценюк сказал «Нет, Вы останьтесь!». Дочь, боясь, что в мое отсутствие ее будут бить, ухватилась за меня, Марценюк непонятно разозлился, заявил: «Ну, тогда в обезьянник!», и мы пошли в сторону кабинета следователя.

Там никого не оказалось – было уже больше 10 вечера, Марценюк вызвал силовой наряд, и дочь отправили в «обезьянник». Мы проходили мимо комнаты ОБНОН, и встретили Н…ого, который вроде бы пошел что-то выяснять (что ж выяснять, когда он же целый день и названивал ей, ожидая, когда она придет домой, чтобы сообщить оперативникам!). «Ничем не могу помочь, - сказал он. - Дело тухлое, разбой. Есть два свидетеля. Видно, кольнулась, да и…» «Она не колется, - сказал я возмущенно. "Да ну" - отмахнулся Н…ий.

В небольшом тамбуре перед обезьянником она отчаянно ухватилась за решетку, и я увидел на лице стоявшего за ее спиной ОБНОНовца (Дятлова, как я узнал много позже) широкую гадостную ухмылку, еле сдерживаемый смех.

Решетка со скрипом закрылась за ней, закрылась навсегда…

Еще одно отступление. У Ольги на пальце было красивое серебряное кольцо с зеленым камушком, очень любимое ею (она никогда не носила золота). Его отобрали, не дали никаких расписок, не составили протокола изъятия. Как она потом шутила, в пользу вдов ментов. Жаль, что она не написала об этом в своих дневниках.

Каждый раз, когда я слышал о другом кольце, якобы отобранном ею, я вспоминал эту ее любимую "чепушинку". Другие чепушинки во множестве стояли и лежали на красивой полочке, купленной в начале перестройки. Это были статуэтки и брелки, "киндерсюрпризы", кристаллы и камни, куклы и керамические посудки. Приходящие к ней дарили и брали на память эти непонятные вещички. Признаюсь, меня раздражало, что из-за их обилия на полочке никогда не вытиралась пыль.


В ноябре, когда я ходил к ней еженедельно, поддерживая настроение и боевой дух к апелляционному суду, она рассказала мне, что на обыске два года назад другой ОБНОНовец, М…н, ходя из комнаты в комнату, сказал ей: «Нас тут четыре человека, каждому по штуке баксов - и свободна».

На второй день после ареста я был у следователя, который в двух словах объяснил суть обвинения; я сказал ему, что этого не может быть, что она наверняка была у нас в вечер 7 ноября; он был недоволен, что я отказался поддержать обвинение. У следователя были неожиданно маленькие узкие влажные ручки, бледная кожа. Почему-то вспомнились Уэллсовские морлоки из «Машины времени».

В тот же день я нанял независимого адвоката.

Руководитель адвокатской конторы выслушал меня, и когда я дошел до сообщения о ее предыдущей, не снятой еще судимости, сказал: «Так это же все объясняет!» Я даже не успел еще рассказать о притязаниях ОБНОНовцев. Тоже самое, теми же словами много позже, после суда первой инстанции, сказал мне другой юрист…

Я дам вам адвоката, – сказал он, определив с помощью нескольких вопросов мою платежеспособность. – Опытный, пожилой, бывший судья. В вашем деле есть зацепки.

Опытный и пожилой быстро убедился, что Ольге «сплели лапти». Но, видимо, тот же опыт сказал ему, что дело «безнадежное»; он не занимался поисками доказательств невиновности, не проявлял никакой инициативы. Главной его задачей было – убедить меня не раздражать судью. Были составлены все формально необходимые документы, и он тихо исчез в отпуск, не поставив меня в известность.

«Не раздражать судью» проявлялось в том, что я не должен был просить свиданий до суда. Я никоим образом не должен был использовать статус защитника, у него были необъяснимые сомнения в том, что его (статуса) вообще стоит добиваться, и только моя интуитивная убежденность и настойчивость помогли мне.

На следственные действия после длительных переговоров и заявлений меня, как защитника, наконец стали приглашать. Во время допросов я подкармливал Олю домашней, для тепла завернутой во много слоев газеты, едой, поил горячим кофе из термоса. При последней такой встрече я забыл термос в кабинете следователя, а он не стал мне об этом напоминать. «Я не верю, что она это сделала», - однажды сказал он. Не знаю, для чего он это сказал – то ли действительно не верил, то ли точно знал это, (что весьма и весьма вероятно), то ли просто хотел вызвать доверие. Дело он вел небрежно, с большим количеством ошибок и неувязок, дважды его «переделывал» перед передачей в суд – изменялся порядок документов, но это не могло изменить их нелепого, противоречивого содержания.

Мы поделились бедой с давними знакомыми, Наташей и Сережей, и они с удивлением сказали: «Как, но мы же были у вас в тот вечер?». И мы вспомнили, что 7 ноября, в годовщину революции, они были у нас, потому что 6-го у них была годовщина свадьбы, мы их поздравили по телефону; они не собирали гостей, а 7-го заглянули к нам, посидеть, посмотреть мультфильмы Олиного дяди, повспоминать байдарочные походы.

Адвокат посоветовал приберечь ценных свидетелей до суда.

На суде не были приняты их показания, (заранее написанные и заверенные, т. к. они боялись, что суд состоится, когда они будут в отпуске; так и случилось). Выслушали как свидетеля Олину маму, только для того, чтобы тут же отвергнуть показания близкого родственника. Ходатайство о вызове наших свидетелей даже не внесли в протокол, и только случайно запротоколированная фраза «потерпевшей» - «о двух других не знаю» - заставила позднее судью принять мое замечание к протоколу. Замечания Ольги, хотя они почти во всем совпадали с моими, вообще были отвергнуты с формулировкой "надуманны, несуществеены, не добавляют ничего нового". В дело была вшита бумажка, что я якобы не явился на их рассмотрение «по неизвестным причинам», рядом с моим заявлением вызвать меня для этого, и с Олиным заявлением. Суд даже не потрудился сфальсифицировать повестку мне. Видимо, решили, что мое участие в рассмотрении замечаний к протоколу судебного заседания ничего не могло добавить к обвинению.

Отступление третье – о ведении протокола Я понимаю, что есть определенные трудности в записи всего сказанного «в темпе реального времени». Но во время суда я неоднократно просил занести в протокол мои вопросы и ответы потерпевшей, и именно то, что я просил, и не было внесено. На мой первый вопрос «откуда вам известно имя и адрес проживания моей дочери» (в деле фигурировал старый, двухлетней давности адрес и другое написание фамилии. У дочери украли паспорт и трудовую книжку, и при получении нового она, гордясь своей абсолютной грамотностью в трех языках – русском, украинском и английском – правильно перевела в анкете русскую фамилию по мужу «Беляк» на «западынскую» Биляк), потерпевшая заученно ответила «Это не имеет отношения к делу». Такие ответы я получил несколько раз, пока, в ответ на протест, обращенный к судье, та не сказала скучным голосом: «Отвечайте на вопрос». Все это в протоколе отсутствует.

«Потерпевшая» вызывала странное ощущение чего-то искусственного. Ольга и адвокат, видевшие ее на предварительном следствии, вообще ее не узнали. Паспорт ее никто не спрашивал. Была она с длинными темными распущенными волосами (парик?) и в темных очках, говорила тихим страдающим голосом. И только когда ей давали обвинительное слово, в полный голос дважды повторила заученную фразу: «Они не работают, пьянствуют, совершают преступления…охранить наших детей…», что-то еще, бесцветное и фальшивое, из стандартной прокурорско-милицейской обвинительной лексики советских времен. Адвокат и Ольга сказали мне позднее, что не узнали ее, а на очной ставке (перед которой не было опознания), у нее были жидкие короткие светлые волосы

Лжесвидетельница «преступления» была гораздо выразительнее. Во время суда она вполне профессионально вела собственный протокол, в бумажках, положенных на плоский портфельчик, шуршала ручкой, как крыса в мусоре. Да и была она похожа на сутулую черную крысу; мне не удалось хорошо разглядеть ее, помню холодный взгляд исподлобья, продолговатый нос, длинный тонкий ухоженный шрам за правой щекой (порез или пластическая операция?), шапочку прямых иссиня- черных волос. Добротный плащ. (Уже потом, после доследования, я понял, что эти ее волосы тоже были париком. Черно-белые фото, сделанные во время следственного эксперимента, показали, что это скорее всего рыжая малосимпатичная женщина с короткими накрашенными ресницами, действительно похожая на какого-то грызуна. И мне почудилось, что я узнал в ней женщину, сидевшую однажды в комнате посетителей суда, когда я работал с делом. Она спросила "Как, дело дают на руки?" Я ответил, что я защитник, и посоветовал тоже оформить это. "Я сама адвокат" - почему-то возмущенно ответила она и ушла).

Помню, как судья со странным выражением, которое определяется мной как заискивающее, задавала вопрос, обращаясь к потерпевшей, но глядя почему-то, как мне показалось, на свидетельницу, - «Вас устраивает этот срок?».

Судья на слушании мне запомнилась только грубыми окриками на адвоката, снисходительным «Увидите, увидите дело…» в ответ на его ходатайство о предоставлении для ознакомления дела неведомой подельницы Старовой (дела мы так и не увидели, до сих пор), еще тем, как непреклонно заявила, что свидания будет давать только раз в неделю. Мне была абсолютно непонятна ее враждебность, пока добрые люди не объяснили - «Чудак, да она же на полном содержании у ментов!». И тогда мне стали понятны ее уверенная нагловатость в коридорах суда, и виденный мною приезд однажды утром на работу в дорогой черной иномарке с невидимым за тонированным стеклом водителем, и бесцветный помощник у компьютера.

Видимо, для приличия суд огласил приговор на следующий день. Семь лет плюс полтора года неотбытого срока по предыдущему условному наказанию.

Для всех нас это был шок.

На следующий день прилетел из Москвы брат жены, известный кинорежиссер, добрый и сочувствующий человек, созвонившись заранее со своим украинским коллегой, и мы пошли к пожилому уже знаменитому адвокату, в другой район города. Выслушав нас, он, посетовав, что не обратились раньше, сказал: «Я дам вам хорошего адвоката».

Так мы познакомились с Зоей Карповной.

Энергия этой резковатой женщины, в прошлом работавшей и следователем, и прокурором, заставила нас поверить в неминуемое скорое освобождение дочки. Она организовала независимое следствие, и через короткое время мы располагали неоспоримыми доказательствами, что потерпевшая показала об участии Ольги в нападении на нее много позже, чем говорила о том, что ее избила Лена (Старова); что в первичном обращении в скорую помощь (через сутки после нападения) она намеренно сгущала краски; что от госпитализации и обследования наотрез отказалась, что не было у нее следов ударов в правое бедро, якобы нанесенных Ольгой; что первичный акт снятия побоев, на который опиралась судебно-медицинская экспертиза, никем и никогда не был получен, что судмедэксперт Никоян, ныне уволенная армянка в серебряных толстых цепях, сделала заключение без всяких к тому оснований, и сделанная ею экспертиза не заслуживает доверия.

Отступление четвертое. 26 сентября я пришел на свидание и застал Олю перепуганной, с дрожащими губами. Оказалось, 23-го ее неожиданно вызвал в следственный корпус ОБНОНовец Н…ский, пытался о чем то допрашивать; она потребовала присутствия адвоката, кричала, вызвала конвоиршу. Он успел сказать ей, чтобы помалкивала (о чем?): и «…не выйдешь отсюда!» На 25-е с утра ее готовили к вывозу в райотдел, но почему-то отменили. До сих пор мы не знаем, кто и на каком основании дал Н…скому разрешение на допрос (кто бы это ни был, это было граничащим с преступлением грубым нарушением законности), кто и почему отменил вывоз.

Мы провели свой «следственный эксперимент» на лестнице, где происходило нападение. Я сделал фото с тех точек, где по протоколу предварительного следствия и суда находилась «свидетельница» и убедился, что ее показания – плохо отрепетированная ложь. Спустившись на «несколько шагов с третьего этажа», она на могла видеть в таких подробностях то, что происходило на площадке между третьим и четвертым этажом. Ольга не могла бы снять кольцо с левой руки лежащей потерпевшей, на груди которой сидела душившая, через ее спину, поскольку находясь якобы справа, «наносила удары ногой в верхнюю треть правого бедра».

Для большей наглядности я сделал картонный макет лестничной клетки, разместил на ней бумажные фигурки, с большим трудом сфотографировал.

Зоя Карповна, которую внук уважительно называл уже Зоей Осетровной, подготовила 6-ти страничную защитительную речь, я тоже, с ее помощью и корректурой.

Утром 25 ноября, с макетом и документами, мы пришли в апелляционный суд. Там работал конвейер по рассмотрению дел, и непосредственно перед нами были отпущены из зала суда двое юношей, не знаю, в чем их обвиняли. Мне это показалось добрым знаком.


***

Суд удалился в совещательную комнату.

…Опустошенный после выступления, я сидел напротив блеклой, державшейся за щеку прокурорши и думал, каково этой женщине автоматически поддерживать обвинение, не вникая в его сущность и обоснованность.

Пауза длилась и длилась. Минут через двадцать Зоя Карповна сказала: «Все! Победа!»

Так и оказалось. Суд отменил приговор «ввиду необоснованности», определение содержало перечень следственных действий, которые предписывалось провести, на двух страницах, но… меру пресечения не изменил.

Это стало смертным приговором Оле. Измученная семимесячным непосильным при ее болезни напряжением, она утратила веру в свободу.

Каждую неделю я приходил в апелляционный суд за разрешением на свидание, с надеждой, что вот, уже мне откажут, заявят, что дело возвращено в район. Оля жаловалась на свиданиях на усталость, ночную температуру, что больше не хочет писать, кашляла, говорила, что ей надоели сокамерницы. Я утешал ее как мог, угощал пирожками и кофе, которые разносила по следственным комнатам улыбчивая буфетчица. Числа семнадцатого декабря после свидания я нашел начальника санчасти, описал ситуацию, напомнил, что об ее болезнях писал заявление еще месяца два назад, просил перевести в санчасть.

Жаловаться за задержку на апелляционный суд, который отменил дикий приговор, было нельзя. Наконец, двадцать третьего декабря через секретаря, принимавшего заявления на свидания, я решился напомнить о нас и выяснить, почему так долго не передают дело. Вернувшись, он передал извинения судьи со ссылкой на перегрузку в конце года, дал очередное разрешение на свидание.

Двадцать пятого я пошел на свидание. У меня сохранилось это разрешение, на котором помечено, что Оля числится за прокуратурой Соломенского района. Это означало, что я не получу свидания до тех пор, пока суд не переправит дело прокурору, прокурор рассмотрит и передаст в райотдел для организации доследования, как было предписано апелляционным судом, а следователь не даст мне разрешения.

Только восьмого января дело, которое прибыло в Соломенский суд еще 23 декабря, попало ко мне в руки. Я прочел решение апелляционного суда второпях, стоя в коридоре, - комната посетителей была занята – и меня поразило, что ни капли сочувствия к инвалиду с детства не прозвучало в нем, только возмущение нерадивым следствием, которое не выполнило всех установленных действий и имело возмутительное нахальство нагрузить суд этой задачей.


Районный суд не спешил. Суд занимался годовым отчетом. Готовился годовой отчет, в котором наше дело должно было занять отнюдь не самое почетное для судьи место. По приказанию председателя был полностью прекращен прием посетителей. Сосредоточенная команда судейских девиц перебирала бумажки, не обращая на меня никакого внимания. Суду было некогда, не до какой-то там, к тому же неудобной арестантки.

К районному прокурору дело попало примерно 14-15 января (удивительно, что я получил датированный 13 января отказ заместителя прокурора Петренко на мое ходатайство об изменении меры пресечения по недоказанности вины и состоянию здоровья, посланный 29 декабря прошедшего годя. Ведь такой отказ можно дать только прочтя дело, или хотя бы попытаться найти в нем опровержение или подтверждение моих слов!)

Следует отметить, что уже 19-го, в понедельник, раздался звонок нового следователя. Я взял разрешение на свидание, утром в пять часов приехал на такси к тюрьме, записался в очередь защитников.

В два часа дня я вошел в следственный корпус, оформил входные бумаги, сразу увидел, что Оля не в санчасти, а в камере 244, отдал запрос разводящей и с нетерпением стал ждать дочь, которую не видел с 17 декабря. Но ее все не было и не было, конвоирша, которая вроде бы Оле симпатизировала, пришла и сказала, что она чувствует себя плохо, что с прогулки ее якобы привели под руки, ночью ей что-то капали, что медицина категорически против и что мне разрешено придти назавтра с утра. На разрешении была какая-то непонятная надпись, что-то вроде «не представлена». Передала мне коротенькую записку врача или фельдшера, без подписи:

«валериана в таб.

персен в таб.»

Дежурный у ворот Петр Иванович, как его подобострастно величали защитники из очереди, пожал плечами и сказал, что так не бывает. Вернувшись на работу, я позвонил следователю, сказал, что меня не пустили. Следователь пообещал, что как только ее освободят, поедет со мной в такси и я смогу отвезти ее сразу в больницу.

Вечером, крайне обеспокоенные, мы с Зоей Карповной составили письмо в СИЗО, напоминающее о болезнях Ольги с просьбой ответить, может ли она вообще находиться в тюрьме. С утра, с купленными лекарствами, рассчитывая, что если мне не дадут свидание, то я хотя бы сдам письмо в канцелярию, я бросился на Лукьяновку. Петр Иванович перезвонил куда-то и впустил меня снова.

Ждал я долго. Конвоирша возвратилась, и покачав головой, сказала «Нет, не может…», и, взяв у меня из рук разрешение, сказала, «оно Вам уже не нужно, все равно просрочено».

Оно было просрочено навсегда.


С заявлением о болезнях я пошел к заму начальника. Прочтя, он задал вопрос «А вы сообщали об этом раньше?» Я подтвердил, указав примерное время моего предыдущего заявления (это было в сентябре, и я просил об ее обследовании и госпитализации в специализированную больницу, на что спустя месяц пришел ответ, перечисливший все ее болезни и сообщивший, что состояние ее удовлетворительно). Зам взял заявление, карандашом вписал все мои телефонные номера, сказав, что с такими болезнями Ольге здесь быть нельзя, и я, немного успокоенный, ушел. Перед уходом спросил: «Нужно мне регистрировать заявление?» «Нет, сами все зарегистрируем…»

Не знаю, что произошло с заявлением, но мне никто не позвонил. Зоя Карповна ежедневно ходила – к следователю, прокурору, начальнику следственного отдела, все это тянулось бесконечно медленно… Измученной жене по ночам снилась Оля, какие-то кошмары… что-то связанное с ней очень плохое.

Наконец, следователь сказал, что готовит постановление об освобождении под подписку о невыезде. И в понедельник второго февраля Зоя Карповна позвонила мне, взволнованная: «Звоните немедленно в СИЗО, постановление об освобождении направили в пятницу в пять вечера курьером». Я позвонил в канцелярию, там равнодушный женский голос сказал «Да, ее отпустили в пятницу». «Как отпустили? Так где же она? Как ее отпустили, больную, без денег?» «Не знаю, звоните начальнику». Дала номер. Я позвонил, задал вопрос, ответили, что мне перезвонят. Минут через двадцать раздался звонок, и другой, уверенный бархатистый голос сказал «Вам нужно обратиться в морг на Оранжерейной. Ваша дочь умерла в субботу и находится там». Я был ошеломлен. «Что произошло? Кто говорит? Откуда вы знаете мой телефон?» После секундной заминки: «Милиция. Вы же Олег Владимирович Кац? Отец Беляк? Неужели милиция не может знать ваш рабочий телефон? Все остальное вам скажут в морге».

В морге мне сказали, что ее доставили из СИЗО в понедельник утром, умерла приблизительно в воскресенье, сопроводительный документ подписан следователем Шевченковской прокуратуры К. В Шевченковской прокуратуре я оставил заявление. Прокурорские секретарши уже знали о ЧП в СИЗО, смотрели на меня сочувственно.

Через два часа на мобильник позвонила жена, в ужасе, сдерживая рыдания. Они с внуком пришли домой, и первым делом он бросился прослушать автоответчик. Там было сообщение такого же содержания, какое услышал я. («Какой то монотонный безжизненный голос…» - сказала много позже жена). Ребенок кричал что-то невразумительное, рыдал, потом сидел с бледным неподвижным лицом с асимметричными ярко-красными пятнами… Стер страшное сообщение, чтобы больше не слышать.

За день до похорон я получил врачебное свидетельство, в котором была та же приблизительная дата и причина смерти – двусторонняя плевропневмония.


У Оли дома, на тумбочке у постели, в воскресенье, когда мы с женой принесли продукты и наводили порядок, готовясь – в который раз! – к ее возвращению, я видел купленные мною когда-то для нее таблетки мощного антибиотика; он безусловно мог помочь при самом тяжелом воспалении легких.

Но никто не сказал нам, что это было нужно.


В морг в день похорон я приехал слишком рано. Долго искал регистратуру, нашел неприметную железную дверь, вошел. У дальней стенки маленькой комнатушки с тюремно зарешеченным окошком на кучке полиэтиленовых мешков спал бомж.

Оформил документы, дождался родственников. Женщины, которые пришли ее одеть, много курили; когда привезли каталку с телом, они, готовые ко всему, испуганно вскрикнули и отпрянули. Двоюродный брат Ольги, молодой, но много повидавший журналист, запретил нам смотреть на нее. Сфотографировал, начал одевать. («Бухенвальд – коротко сказал он потом. – И глаза не закрыты»). Они пришли в себя, помогли. В иссохшие руки вложили вылепленную ее сыном для нее, живой, в подарок к Новому Году – глиняную золоченую звезду.

Вынесли гроб. Лицо было закрыто черно-серебристым покрывалом, в таких тонах она рисовала свои миниатюры. Покрывало облегало и худые ноги в торчащих домашних тапочках; коленки казались очень большими.



Спустя почти месяц я знакомился с результатами доследования. За это время отношение следователя к делу резко изменилось. Он уже не вспоминал о своем обещании позвонить и на такси забрать ее в больницу, он не объяснил, почему тянулось так долго ее освобождение; он задавал каверзные вопросы названным нами свидетелям, чтобы запутать и любым способом скомпрометировать их показания. А как был проведен следственный эксперимент со «свидетельницей»! Это предмет отдельного исследования… В общем, он сделал все ему порученное, чтобы спасти «честь» милицейского мундира.


Все мои дальнейшие действия будут направлены на то, чтобы добиться полной реабилитации дочери, наказания нелюдей, приведших ее к мученической смерти.